Содержание,сюжет
Том 1
Предлагаемая история, как станет ясно из дальнейшего, произошла несколько вскоре после «достославного изгнания французов». В губернский город NN приезжает коллежский советник Павел Иванович Чичиков (он не стар и не слишком молод, не толст и не тонок, внешности скорее приятной и несколько округлой) и поселяется в гостинице. Он делает множество вопросов трактирному слуге — как относительно владельца и доходов трактира, так и обличающие в нем основательность: о городских чиновниках, наиболее значительных помещиках, расспрашивает о состоянии края и не было ль «каких болезней в их губернии, повальных горячек» и прочих подобных напастей.
Отправившись с визитами, приезжий обнаруживает необыкновенную деятельность (посетив всех, от губернатора до инспектора врачебной управы) и обходительность, ибо умеет сказать приятное каждому. О себе он говорит как-то туманно (что «испытал много на веку своем, претерпел на службе за правду, имел много неприятелей, покушавшихся даже на жизнь его», а теперь ищет места для жительства). На домашней вечеринке у губернатора ему удается снискать всеобщее расположение и между прочим свести знакомство с помещиками Маниловым и Собакевичем. В последующие дни он обедает у полицмейстера (где знакомится с помещиком Ноздревым), посещает председателя палаты и вице-губернатора, откупщика и прокурора, — и отправляется в поместье Манилова (чему, однако, предшествует изрядное авторское отступление, где, оправдываясь любовью к обстоятельности, автор детально аттестует Петрушку, слугу приезжего: его страсть к «процессу самого чтения» и способность носить с собой особенный запах, «отзывавшийся несколько жилым покоем»).
Проехав, против обещанного, не пятнадцать, а все тридцать верст, Чичиков попадает в Маниловку, в объятия ласкового хозяина. Дом Манилова, стоящий на юру в окружении нескольких разбросанных по-английски клумб и беседки с надписью «Храм уединенного размышления», мог бы характеризовать хозяина, который был «ни то ни се», не отягчен никакими страстями, лишь излишне приторен. После признаний Манилова, что визит Чичикова «майский день, именины сердца», и обеда в обществе хозяйки и двух сыновей, Фемистоклюса и Алкида, Чичиков обнаруживает причину своего приезда: он желал бы приобрести крестьян, которые умерли, но еще не заявлены таковыми в ревизской справке, оформив все законным образом, как бы и на живых («закон — я немею перед законом»). Первый испуг и недоумение сменяются совершенным расположением любезного хозяина, и, свершив сделку, Чичиков отбывает к Собакевичу, а Манилов предается мечтам о жизни Чичикова по соседству чрез реку, о возведении посему моста, о доме с таким бельведером, что оттуда видна Москва, и о дружбе их, прознав о которой государь пожаловал бы их генералами. Кучер Чичикова Селифан, немало обласканный дворовыми людьми Манилова, в беседах с конями своими пропускает нужный поворот и, при шуме начавшегося ливня, опрокидывает барина в грязь. В темноте они находят ночлег у Настасьи Петровны Коробочки, несколько боязливой помещицы, у коей поутру Чичиков также принимается торговать мертвых душ. Объяснив, что сам теперь станет платить за них подать, прокляв бестолковость старухи, обещавшись купить и пеньки и свиного сала, но в другой уж раз, Чичиков покупает у ней души за пятнадцать рублей, получает подробный их список (в коем особенно поражен Петром Савельевым Неуважай-Корыто) и, откушавши пресного пирога с яйцом, блинков, пирожков и прочего, отбывает, оставя хозяйку в большом беспокойстве относительно того, не слишком ли она продешевила.
Выехав на столбовую дорогу к трактиру, Чичиков останавливается закусить, кое предприятие автор снабжает пространным рассуждением о свойствах аппетита господ средней руки. Здесь встречает его Ноздрев, возвращающийся с ярмарки в бричке зятя своего Мижуева, ибо своих коней и даже цепочку с часами — все проиграл. Живописуя прелести ярмарки, питейные качества драгунских офицеров, некоего Кувшинникова, большого любителя «попользоваться насчет клубнички» и, наконец, предъявляя щенка, «настоящего мордаша», Ноздрев увозит Чичикова (думающего разживиться и здесь) к себе, забрав и упирающегося зятя. Описав Ноздрева, «в некотором отношении исторического человека» (ибо всюду, где он, не обходилось без истории), его владения, непритязательность обеда с обилием, впрочем, напитков сомнительного качества, автор отправляет осовевшего зятя к жене (Ноздрев напутствует его бранью и словом «фетюк»), а Чичикова принуждает обратиться к своему предмету; но ни выпросить, ни купить душ ему не удается: Ноздрев предлагает выменять их, взять в придачу к жеребцу или сделать ставкою в карточной игре, наконец бранится, ссорится, и они расстаются на ночь. С утра возобновляются уговоры, и, согласившись играть в шашки, Чичиков замечает, что Ноздрев бессовестно плутует. Чичикову, коего хозяин с дворнею покушается уже побить, удается бежать ввиду появления капитана-исправника, объявляющего, что Ноздрев находится под судом. На дороге коляска Чичикова сталкивается с неким экипажем, и, покуда набежавшие зеваки разводят спутавшихся коней, Чичиков любуется шестнадцатилетнею барышней, предается рассуждениям на её счет и мечтам о семейной жизни. Посещение Собакевича в его крепком, как он сам, поместье сопровождается основательным обедом, обсуждением городских чиновников, кои, по убеждению хозяина, все мошенники (один прокурор порядочный человек, «да и тот, если сказать правду, свинья»), и венчается интересующей гостя сделкой. Ничуть не испугавшись странностью предмета, Собакевич торгуется, характеризует выгодные качества каждого крепостного, снабжает Чичикова подробным списком и вынуждает его дать задаточек.
Путь Чичикова к соседнему помещику Плюшкину, упомянутому Собакевичем, прерывается беседою с мужиком, давшим Плюшкину меткое, но не слишком печатное прозвание, и лиричным размышлением автора о прежней своей любви к незнакомым местам и явившемуся ныне равнодушию. Плюшкина, эту «прореху на человечестве», Чичиков поначалу принимает за ключницу или нищего, место коему на паперти. Важнейшей чертой его является удивительная скаредность, и даже старую подошву сапога несет он в кучу, наваленную в господских покоях. Показав выгодность своего предложения (а именно, что подати за умерших и беглых крестьян он возьмет на себя), Чичиков полностью успевает в своем предприятии и, отказавшись от чая с сухарем, снабженный письмом к председателю палаты, отбывает в самом веселом расположении духа.
Покуда Чичиков спит в гостинице, автор с печалью размышляет о низости живописуемых им предметов. Меж тем довольный Чичиков, проснувшись, сочиняет купчие крепости, изучает списки приобретенных крестьян, размышляет над предполагаемыми судьбами их и наконец отправляется в гражданскую палату, дабы уж скорее заключить дело. Встреченный у ворот гостиницы Манилов сопровождает его. Затем следует описание присутственного места, первых мытарств Чичикова и взятки некоему кувшинному рылу, покуда не вступает он в апартаменты председателя, где обретает уж кстати и Собакевича. Председатель соглашается быть поверенным Плюшкина, а заодно ускоряет и прочие сделки. Обсуждается приобретение Чичикова, с землею или на вывод купил он крестьян и в какие места. Выяснив, что на вывод и в Херсонскую губернию, обсудив свойства проданных мужиков (тут председатель вспомнил, что каретник Михеев как будто умер, но Собакевич заверил, что тот преживехонький и «стал здоровее прежнего»), завершают шампанским, отправляются к полицмейстеру, «отцу и благотворителю в городе» (привычки коего тут же излагаются), где пьют за здоровье нового херсонского помещика, приходят в совершенное возбуждение, принуждают Чичикова остаться и покушаются женить его.
Покупки Чичикова делают в городе фурор, проносится слух, что он миллионщик. Дамы без ума от него. Несколько раз подбираясь описать дам, автор робеет и отступает. Накануне бала у губернатора Чичиков получает даже любовное послание, впрочем неподписанное. Употребив по обыкновению немало времени на туалет и оставшись доволен результатом, Чичиков отправляется на бал, где переходит из одних объятий в другие. Дамы, среди которых он пытается отыскать отправительницу письма, даже ссорятся, оспаривая его внимание. Но когда к нему подходит губернаторша, он забывает все, ибо её сопровождает дочь («Институтка, только что выпушена»), шестнадцатилетняя блондинка, с чьим экипажем он столкнулся на дороге. Он теряет расположение дам, ибо затевает разговор с увлекательной блондинкой, скандально пренебрегая остальными. В довершение неприятностей является Ноздрев и громогласно вопрошает, много ли Чичиков наторговал мертвых. И хотя Ноздрев очевидно пьян и смущенное общество понемногу отвлекается, Чичикову не задается ни вист, ни последующий ужин, и он уезжает расстроенный.
Об эту пору в город въезжает тарантас с помещицей Коробочкой, возрастающее беспокойство которой вынудило её приехать, дабы все же узнать, в какой цене мертвые души. Наутро эта новость становится достоянием некой приятной дамы, и она спешит рассказать её другой, приятной во всех отношениях, история обрастает удивительными подробностями (Чичиков, вооруженный до зубов, в глухую полночь врывается к Коробочке, требует душ, которые умерли, наводит ужасного страху — «вся деревня сбежалась, ребенки плачут, все кричат»). Ее приятельница заключает из того, что мертвые души только прикрытие, а Чичиков хочет увезти губернаторскую дочку. Обсудив подробности этого предприятия, несомненное участие в нем Ноздрева и качества губернаторской дочки, обе дамы посвящают во все прокурора и отправляются бунтовать город.
В короткое время город бурлит, к тому добавляется новость О назначении нового генерал-губернатора, а также сведения о полученных бумагах: о делателе фальшивых ассигнаций, объявившемся в губернии, и об убежавшем от законного преследования разбойнике. Пытаясь понять, кто же таков Чичиков, вспоминают, что аттестовался он очень туманно и даже говорил о покушавшихся на жизнь его. Заявление почтмейстера, что Чичиков, по его мнению, капитан Копейкин, ополчившийся на несправедливости мира и ставший разбойником, отвергается, поскольку из презанимательного почтмейстерова рассказа следует, что капитану недостает руки и ноги, а Чичиков целый. Возникает предположение, не переодетый ли Чичиков Наполеон, и многие начинают находить известное сходство, особенно в профиль. Расспросы Коробочки, Манилова и Собакевича не дают результатов, а Ноздрев лишь умножает смятение, объявив, что Чичиков точно шпион, делатель фальшивых ассигнаций и имел несомненное намерение увезти губернаторскую дочку, в чем Ноздрев взялся ему помочь (каждая из версий сопровождалась детальными подробностями вплоть до имени попа, взявшегося за венчание). Все эти толки чрезвычайно действуют на прокурора, с ним случается удар, и он умирает.
Сам Чичиков, сидя в гостинице с легкою простудой, удивлен, что никто из чиновников не навещает его. Наконец отправившись с визитами, он обнаруживает, что у губернатора его не принимают, а в других местах испуганно сторонятся. Ноздрев, посетив его в гостинице, среди общего произведенного им шума отчасти проясняет ситуацию, объявив, что согласен споспешествовать похищению губернаторской дочки. На следующий день Чичиков спешно выезжает, но остановлен похоронной процессией и принужден лицезреть весь свет чиновничества, протекающий за гробом прокурора Бричка выезжает из города, и открывшиеся просторы по обеим её сторонам навевают автору печальные и отрадные мысли о России, дороге, а затем только печальные об избранном им герое. Заключив, что добродетельному герою пора и отдых дать, а, напротив, припрячь подлеца, автор излагает историю жизни Павла Ивановича, его детство, обучение в классах, где уже проявил он ум практический, его отношения с товарищами и учителем, его службу потом в казенной палате, какой-то комиссии для построения казенного здания, где впервые он дал волю некоторым своим слабостям, его последующий уход на другие, не столь хлебные места, переход в службу по таможне, где, являя честность и неподкупность почти неестественные, он сделал большие деньги на сговоре с контрабандистами, прогорел, но увернулся от уголовного суда, хоть и принужден был выйти в отставку. Он стал поверенным и во время хлопот о залоге крестьян сложил в голове план, принялся объезжать пространства Руси, с тем чтоб, накупив мертвых душ и заложив их в казну как живые, получить денег, купить, быть может, деревеньку и обеспечить грядущее потомство.
Вновь посетовав на свойства натуры героя своего и отчасти оправдав его, приискав ему имя «хозяина, приобретателя», автор отвлекается на понукаемый бег лошадей, на сходство летящей тройки с несущейся Русью и звоном колокольчика завершает первый том.
Том 2
Открывается описанием природы, составляющей поместье Андрея Ивановича Тентетникова, коего автор именует «коптитель неба». За рассказом о бестолковости его времяпровождения следует история жизни, окрыленной надеждами в самом начале, омраченной мелочностью службы и неприятностями впоследствии; он выходит в отставку, намереваясь усовершенствовать имение, читает книги, заботится о мужике, но без опыта, иногда просто человеческого, это не дает ожидаемых результатов, мужик бездельничает, Тентетников опускает руки. Он обрывает знакомства с соседями, оскорбившись обращением генерала Бетрищева, перестает к нему ездить, хоть и не может забыть его дочери Улиньки. Словом, не имея того, кто бы сказал ему бодрящее «вперед!», он совершенно закисает.
К нему-то и приезжает Чичиков, извинившись поломкой в экипаже, любознательностью и желанием засвидетельствовать почтение. Снискав расположение хозяина удивительной способностью своей приспособиться к любому, Чичиков, пожив у него немного, отправляется к генералу, которому плетет историю о вздорном дядюшке и, по обыкновению своему, выпрашивает мертвых. На хохочущем генерале поэма дает сбой, и мы обнаруживаем Чичикова направляющимся к полковнику Кошкареву. Против ожидания он попадает к Петру Петровичу Петуху, которого застает поначалу совершенно нагишом, увлеченного охотою на осетра. У Петуха, не имея чем разжиться, ибо имение заложено, он только страшно объедается, знакомится со скучающим помещиком Платоновым и, подбив его на совместное путешествие по Руси, отправляется к Константину Федоровичу Костанжогло, женатому на платоновской сестре. Тот рассказывает о способах хозяйствования, которыми он в десятки раз увеличил доход с имения, и Чичиков страшно воодушевляется.
Весьма стремительно он навещает полковника Кошкарева, поделившего свою деревеньку на комитеты, экспедиции и департаменты и устроившего совершенное бумагопроизводство в заложенном, как выясняется, имении. Вернувшись, он слушает проклятья желчного Костанжогло фабрикам и мануфактурам, развращающим мужика, вздорному желанию мужика просвещать и соседу Хлобуеву, запустившему изрядное поместье и теперь спускающему его за бесценок. Испытав умиление и даже тягу к честному труду, выслушав рассказ об откупщике Муразове, безукоризненным путем нажившем сорок миллионов, Чичиков назавтра, в сопровождении Костанжогло и Платонова, едет к Хлобуеву, наблюдает беспорядки и беспутство его хозяйства в соседстве с гувернанткою для детей, по моде одетой женой и другими следами нелепого роскошества. Заняв денег у Костанжогло и Платонова, он дает задаток за имение, предполагая его купить, и едет в платоновское поместье, где знакомится с братом Василием, дельно управляющим хозяйством. Затем он вдруг является у соседа их Леницына, явно плута, снискивает его симпатию умением своим искусно пощекотать ребенка и получает мертвых душ.
После множества изъятий в рукописи Чичиков обнаруживается уже в городе на ярмарке, где покупает ткань столь милого ему брусничного цвета с искрой. Он сталкивается с Хлобуевым, которому, как видно, подгадил, то ли лишив, то ли почти лишив его наследства путем какого-то подлога. Упустивший его Хлобуев уводится Муразовым, который убеждает Хлобуева в необходимости работать и определяет ему сбирать средства на церковь. Меж тем обнаруживаются доносы на Чичикова и по поводу подлога, и по поводу мертвых душ. Портной приносит новый фрак. Вдруг является жандарм, влекущий нарядного Чичикова к генерал-губернатору, «гневному, как сам гнев». Здесь становятся явны все его злодеяния, и он, лобызающий генеральский сапог, ввергается в узилище. В темном чулане, рвущего волосы и фалды фрака, оплакивающего утрату шкатулки с бумагами, находит Чичикова Муразов, простыми добродетельными словами пробуждает в нем желание жить честно и отправляется смягчить генерал-губернатора. В то время чиновники, желающие напакостить мудрому своему начальству и получить мзду от Чичикова, доставляют ему шкатулку, похищают важную свидетельницу и пишут множество доносов с целью вовсе запутать дело. В самой губернии открываются беспорядки, сильно заботящие генерал-губернатора. Однако Муразов умеет нащупать чувствительные струны его души и подать ему верные советы, коими генерал-губернатор, отпустив Чичикова, собирается уж воспользоваться, как «рукопись обрывается».
Жанр
Хотя понятие жанра непрерывно изменяется и усложняется, под жанром можно понимать исторически складывающийся тип литературного произведения, которому присущи определенные черты. Уже по этим чертам нам во многом становится ясна основная мысль произведения, и мы примерно угадываем его содержание: от определения «роман» мы ждем описания жизни героев от начала до конца, от комедии - динамичного действия и необычной развязки; лирическое стихотворение должно погружать нас в глубину чувств и переживаний. Но когда эти черты, присущие разным жанрам, смешиваются между собой, создают своеобразное неповторимое сочетание - такое произведение поначалу приводит читателя в недоумение.
Так, недоуменно было встречено и одно из величайших, но в то же время и загадочных произведений 19 века - поэма Гоголя «Мертвые души». Жанровое определение «поэма», под которой тогда однозначно понималось лиро-эпическое произведение, написанное в стихотворной форме и романтическое по преимуществу, принималось современниками Гоголя по-разному. Одни нашли его издевательским. Реакционная критика просто глумилась над авторским определением жанра произведения.
Но мнения разошлись, и другие усмотрели в этом определении скрытую иронию.
Шевырев писал, что «значение слова «поэма» кажется нам двояким... из-за слова «поэма» выглянет глубокая, значительная ирония». Но разве только лишь из-за одной иронии Гоголь на титульном листе крупно изобразил слово «поэма»? Безусловно, такое решение Гоголя имело более глубокий смысл.
Но почему же именно этот жанр Гоголь избрал для воплощения своих идей?
Неужели поэма настолько вместительна, чтобы дать простор всем мыслям и духовным переживаниям Гоголя? Ведь «Мертвые души» воплотили в себе и иронию, и художественную проповедь. Безусловно, в этом-то и состоит мастерство Гоголя. Он сумел перемешать черты, присущие разным жанрам, и гармоничо соединить их под одним жанровым определением «поэма». Что же нового внес Гоголь? Какие из черт поэмы, корни которой уходят в античность, он оставил для раскрытия своего творческого змысла?
Прежде всего нам вспоминаются «Илиада» и «Одиссея» Гомера.
На этой основе развернулась полемика между Белинским и К. Аксаковым, который считал, что «Мертвые души» написаны точно по образцу «Илиады» и «Одиссеи». «В поэме Гоголя является нам тот древний гомеровский эпос, в ней возникает вновь его важный характер, его достоинство и широкообъемлющий размер», - писал К. Аксаков. Действительно, черты сходства с гомеровской поэмой очевидны, они играют большую роль в определении жанра и раскрытии замысла автора. Уже начиная с заглавия, аналогия со странствиями Одиссея очевидна. На яростные протесты цензуры против такого несколько странного названия - «Мертвые души» - Гоголь ответил, прибавив к главному названию еще одно - «Похождения Чичикова». Но похождения, путешествия, странствия Одиссея и описал великий Гомер. Одной из самых ярких аналогий с поэмой Гомера является появление Чичикова у Коробочки. Если Чичиков - Одиссей, странствующий по свету, то Коробочка предстает перед нами, пусть в таком необычном виде, нимфой Калипсо или волшебницей Цирцеей: «Ах, сударь- батюшка, да у тебя-то, как у борова, вся спина и бок в грязи. Где так изволил засалиться?» Такими словами приветствует Коробочка Чичикова, и так, только превратив их в настоящих свиней, встречает спутников Одиссея Цирцея.
Пробыв у Коробочки около суток, Чичиков сам превращается в борова, поглощая пироги и прочие яства. Надо заметить, что Коробочка (кстати, единственная женщина среди помещиков) проживала в своем отдаленном поместье, напоминающем заброшенный остров Калипсо, и продержала Чичикова у себя дольше всех помещиков. У Коробочки приоткрывается тайна шкатулоч ки Чичикова. Некоторые исследователи полагают, что это жена Чичикова. В этом ярко проявляется мистицизм и загадочность гоголевского произведения, оно отчасти начинает напоминать лирическую поэму с волнующим мистическим сюжетом. Заглавие «Мертвые души» и черепа, нарисованные самим Гоголем на титульном листе, только подтверждают эту мысль. Другим упоминанием о гомеровской поэме может служить образ Собакевича. Стоит лишь взглянуть на него, и мы узнаем в нем циклопа Полифема - мощного, грозного великана, обитающего в таких же огромных берлогах. Дом Собакевича вовсе не отличается красотой и изяществом, а про такое здание мы говорим - циклопическое сооружение, имея в виду его форму и полное отсутствие какой-либо логики в построении. Да и сам Собакевич противоречив: его «половина» - Феоду-лия Ивановна, тощая как жердь, является полной противоположностью своему мужу.
Но не только в описаниях помещиков мы находим сходство с гомеровской поэмой. Интересен также и эпизод на таможне, который является как бы продолжением хитрости Одиссея. Перевозка кружев на баранах явно перенята у античного героя, который спас свою жизнь и жизни своих товарщей, подвязав людей под овец. Аналогии есть и в композиции - экспозиция о прошлых делах Чичикова дана в конце произведения, так же, как и Одиссей рассказывает Алкиною о своих бедствиях, уже находясь почти рядом с родной Итакой. Но в поэме этот факт является как бы вступлением, а сам рассказ составляет главную часть. Такой перестановке вступлений, заключений и главной части способствует и еще один интересный факт: и Одиссей и Чичиков путешествуют как бы не по своей воле - они оба постепенно затягиваются стихиями, которые управляют героями, как хотят. Внимание обращает на себя сходство этих стихий - в одном случае это грозная природа, в другом - порочная природа человека. Итак, мы видим, что композиция непосредственно связана с жанром поэмы, и гомеровские аналогии здесь имеют огромное значение. Они играют большую роль в жанровом определении и расширяют поэму до «размеров» «малого рода эпопеи». На это прямо указывают необычные композиционные приемы, позволяющие охватить значительный отрезок времени, и вставные рассказы, усложняющие сюжетную линию произведения.
Но говорить о прямом влиянии античного эпоса на гоголевскую поэму было бы неправильно. Начиная с древних времен многие жанры прошли сложную эволюцию.
Думать, что в наше время возможен древний эпос - это так же нелепо, как и думать, чтоб в наше время человечество могло вновь сделаться ребенком, как писал Белинский, полемизируя с К. Аксаковым. Но поэма Гоголя, конечно, куда философичней, и некоторые критики находят влияние другого великого произведения, правда, уже эпохи средневековья - «Божественной комедии»
Данте. В самой композиции просматриваются некоторые черты сходства: во- первых, указывается на трехчастный принцип композиции произведения, и первый том «Мертвых душ», задуманных как трехтомник, являет собой, условно говоря, Ад дан-товской комедии. Отдельные главы представляют собой круги ада 1-й круг - Лимб - поместье Манилова, где находятся безгрешные язычники - Манилов с женой и их дети. Сладострастники Коробочка и Ноздрев населяют второй круг ада, далее следуют Собакевич и Плюшкин, одержимые Плутосом - Богом богатства и скупости. Город Дит - губернский город, и даже стражник у ворот, у которого усы кажутся на лбу и напоминают таким образом рога черта, уже говорит нам о сходстве этих порочных городов своим видом. В то время когда Чичиков покидает город, в него вносят гроб покойного прокурора - это черти волокут его душу в ад. Через это царство тени и мрака проглядывает лишь один луч света - губернаторская дочка - Беатриче (или героиня 2 тома «Мертвых душ» Уленька Бетрищева). Композиционные и текстовые аналогии с комедией Данте указывают на всеобъемлющий и всеуничтожающий характер гоголевского произведения. Одним сравнением России с адом в первом томе Гоголь помогает нам понять, что Россия должна воспрянуть духом и из ада пройти в чистилище, а затем в рай. Такие несколько утопические и гротесковые идеи Гоголя, его всеуничтожаю-щие и поистине гомеровские сравнения могли быть выражены только в поэме, такой мистической и необычной по своему сюжету, как у Данте. В том, что Гоголь не сумел осуществить свой творческий замысел, состоящий в «создании* чистилища и рая (двух последующих томов), состоит эстетическая трагедия Гоголя. Он слишком хорошо осознавал падение России, и в его поэме пошлая российская действительность нашла свое не только философское, но и сатаническое отражение. Получилась как бы пародия, изобличение пороков российской действительности. И даже задуманное Гоголем возрождение Чичикова несет в себе оттенок некоего донкихотства. Перед нами открывается еще один возможный прообраз поэмы Гоголя - травестированный рыцарский роман (которым является и «Дон-Кихот»
Сервантеса). В основе травестированного рыцарского романа, а иначе плутовского, также лежит жанр похождений. Чичиков путешествует по России, занимаясь аферами и сомнительными предприятиями, но сквозь поиски сокровищ проглядывают поиски духовного совершенства - Гоголь постепенно выводит Чичикова на прямой путь, который бы явился началом долгого пути возрождения во втором и третьем томах «Мертвых душ».
Травестирование жанра, как, например, травестирование рыцарского романа в плутовской, приводит иногда к тому, что большое влияние начинают оказывать и фольклорные элементы. Их влияние на формирование жанрового своеобразия «Мертвых душ» достаточно велико, причем на творчество Гоголя, который был ук-раинофилом, непосредственное влияние оказали именно украинские мотивы, тем более что и травести оказались наиболее распространенными на Украине (например, поэма Котляревского «Неида»). В. Бахтин находит в гоголевской поэме «формы веселого, карнавального шествия по преисподней». Итак, перед нами предстают обычные герои фольклорных жанров - богатыри, изображенные Гоголем как бы в перевернутом виде (в виде антибогатырей без душ). Это гоголевские помещики и чиновники, например Собакевич, который, о мнению Набокова, является чуть ли не самым поэтическим героем Гоголя.
Большую роль в поэме играет и образ народа, но не жалкие Се-лифан и Петрушка, которые, по сути, тоже внутренне мертвы, а идеализированный народ лирических отступлений. Он не только указывает на такой фольклорный жанр, как лирическая народная песня, но как бы подводит нас к самому глубокому в художественном и идейном смысле жанру - художественной проповеди. Гоголь сам мыслил себя богатырем, который, прямо указуя на недостатки, воспитает Россию и удержит ее от дальнейшего падения. Он думал, что, показав «метафизическую природу зла» (Бердяев), возродит падшие «мертвые души» и своим произведением, как рычагом, перевернет их развитие в сторону возрождения. На это указывает один факт - Гоголь хотел, чтобы его поэма вышла вместе с картиной Иванова «Явление Христа народу». Таким же лучом, способствующим прозрению, Гоголь представлял и свое произведение.
В этом и есть особый замысел Гоголя: сочетание черт разных жанров придает его произведению всеобъемлющий дидактический характер притчи или поучения.
Первая часть задуманной трилогии написана блестяще - только один Гоголь сумел так ярко показать безобразную российскую действительность. Но в дальнейшем писателя постигла эстетическая и творческая трагедия, художественная проповедь воплотила только первую свою часть - порицание, но не имела конца - раскаяния и воскресения. Намек на раскаяние содержится в самом жанровом определении - именно лирические отступления, которыми и должна быть наполнена настоящая поэма, указывают на него, хотя они и остаются, пожалуй, единственной чертой настоящего лиро-эпического произведения. Они придают всему произведению внутреннюю грусть и оттеняют иронию.
Сам Гоголь говорил, что 1-й том «Мертвых душ» - это лишь «крыльцо к обширному зданию», 2-й и 3-й тома - чистилище и возрождение.
Писатель думал переродить людей путем прямого наставления, но не смог - он так и не увидел идеальных «воскресших» людей. Но его литературное начинание было затем продолжено в русской литературе. С Гоголя начинается ее мессианский характер - Достоевский, Толстой. Они смогли показать перерождение человека, воскресение его из той действительности, которую так ярко изобразил Гоголь.
Композиция
Приступая к работе над поэмой "Мертвые души", Гоголь писал, что ему хочется в этом направлении "показать хотя бы с одного боку всю Русь". Так писатель определил свою главную задачу и идейный замысел поэмы. Для осуществления столь грандиозной темы ему понадобилось создать оригинальное по форме и содержанию произведение.
Поэма имеет кольцевую "композицию", которая отличается своеобразием и не повторяет подобной композиции, скажем, романа М. Ю. Лермонтова "Герой нашего времени" или гоголевской комедии "Ревизор". Она обрамляется действием первой и одиннадцатой глав: Чичиков въезжает в город и выезжает из него.
Экспозиция, традиционно располагающаяся в начале произведения, в "Мертвых душах" перенесена в ее конец. Таким образом, одиннадцатая глава является как бы неформальным началом поэмы и формальным её концом. Поэма же начинается с развития действия: Чичиков начинает свой путь к "приобретению".
Несколько необычным выглядит и жанр произведения, который сам автор определяет как эпическую поэму. Высоко оценив идейные и художественные достоинства "Мертвых душ", В. Г. Белинский , к примеру, недоумевал, почему Гоголь назвал это произведение поэмой: "Этот роман, почему-то названный автором поэмою, представляет собой произведение, столь же национальное, сколько и высокохудожественное".
Построение "Мертвых душ" отличается логичностью и последовательностью. Каждая глава завершена тематически, она имеет свое задание и свой предмет изображения. Кроме того, некоторые из них имеют сходную композицию, например, главы, посвященные характеристикам помещиков. Они начинаются с описания пейзажа, усадьбы, дома и быта, внешности героя, затем показан обед, где герой уже действует. И завершение этого действия - отношение помещика к продаже мертвых душ. Такое построение глав давало возможность Гоголю показать, как на почве крепостничества складывались разные типы помещиков и как крепостное право во второй четверти XIX века, в связи с ростом капиталистических сил, приводило помещичий класс к экономическому и моральному упадку.
В противовес авторскому тяготению к логике в "Мертвых душах" повсюду бьет в глаза абсурд и алогизм. По принципу алогизма выстроены многие образы поэмы, абсурдны действия и поступки героев. Стремление объяснить факты и явления на каждом шагу сталкивается с необьяснимым и неконтролируемым разумом. Гоголь показывает свою Русь, и эта Русь абсурдна. Безумие здесь заменяет зтравый смысл и трезвый расчет, ничего нельзя объяснить до конца, и жизнью управляет абсурд и нелепица.
В контексте всего произведения, в понимании его замысла, в композиции и развитии сюжета большое значение имеют лирические отступления и вставные новеллы. Очень важную роль играет "Повесть о капитане Копейкине". Не связанная по своему содержанию с основным сюжетом, она продолжает и углубляет основную тему поэмы - тему омертвения души, царства мертвых душ. В других лирических отступлениях перед нами появляется писатель-гражданин, глубоко понимающий и чувствующий всю силу своей ответственности, страстно любящий свою Родину, и страдающий душой от безобразия и беспорядков, которые окружают его и которые творятся повсюду на его любимой и многострадальной Родине.
Содержание первого тома Гоголь обобщает в маленькой лаконичной притче о Кифе Мокиевиче и Мокие Кофовиче. Она приобретает особое, ключевое значение для восприятия всей поэмы. Её герои вырастают в символ обобщающего значения, они концентрируют в себе важнейшие черты и свойства всех других персонажей "Мертвых душ".
Макрокомпозиция поэмы "Мертвые души", то есть композиция всего задуманного произведения, подсказана Гоголю бессмертной "Божественной комедией" Данте: первый том - ад крепостнической действительности, царство мертвых душ; второй - чистилище; третий - рай. Этот замысел остался неосуществлённым. Вед написав первый том, Гоголь не поставил точки, она осталась за горизонтом неоконченного произведения. Не смог писатель провести своего героя через чистилище и показать русскому читателю грядущий рай, о котором мечтал всю жизнь.
Tags: Куда, ведет, чичикова, дорога
«Пропавшая грамота» — советский мультфильм 1945 года. Первый среднеметражный (до 60 мин.) фильм студии ...
Эх, дороги…
Статья в мартовском номере GEO.
Главное тут, как мне кажется, в конце, в главке «Смерть дорогу сыщет».
Дорога труднопроездная
Нет разговора более предсказуемого, чем про русские дороги. Возраст, пол, привычки и опыт собеседников могут быть разными, но тональность известна заранее: «Разве ж это дороги!.. Эх, да что говорить!» Всё может меняться – политический режим, площадь государственной территории, даже название страны, но о русских дорогах – или плохо, или ничего. И так всегда.
При Пушкине дороги были лучше, чем при Гришке Отрепьеве, сейчас лучше, чем при Пушкине. Но тональность не меняется. Так описываются историками дороги XV века: «Пути сообщения находились вообще в самом невыгодном состоянии и ужасали иностранцев». А так – века XVII: «Правительство не заботилось об улучшении дорог … мосты были редки, а те, которые существовали … не держались, а плавали…». Следующее столетие: «Вся дорога трудно проездная, куда ни потянись». ХХ век: «Пыль да туман». XXI: «До сих пор не решены проблемы экономически обоснованной стоимости и качества дорожного строительства».
Мы знаем, что дороги у нас плохие, и точка. Это установка сознания, модель мира, вневременная константа России. А реальность – лишь реализации заданной схемы. Сознание, оно ведь определяет… И дело не в качестве асфальта и не в проблемах автопрома. Сама идея дороги не приживается в русской культуре. Фольклор знает о начальном моменте пути и о достижении цели; о самой дороге между крайними точками – молчит. Так в заговорах: подробно описывается прощание с родным домом, а затем сразу: раз – и путник у цели, на острове Буяне, на золотом престоле. Сказочная формулировка «Ехал долго ли, коротко ли, близко ли, далеко ли» – тоже не что иное, как отказ от описания пути.
И в русской поэтической классике то же самое. Онегин вроде бы путешествует, но мы видим его лишь здесь, дома, не важно, в деревне или в Москве – но не в дороге. И Чацкий – как кролик в шляпе фокусника: не было, появился, снова исчез. Вместо переживания пути – исчезновение из одного места и появление в другом. И не из того ли ряда одинаковые фасады вокзалов на обеих конечных станциях первой русской железной дороги? Через столетия понимание дороги как мертвой зоны между точками отбытия и прибытия с готовностью реализовалось в метро. Между станциями – провал небытия, в котором нет и не может быть ничего достойного внимания. Почти нуль-транспортировка по Стругацким: вошел в Медведково, вышел в Выхино. Где был между ними? А нигде не был или был «в нигде» – в подземелье, почти в могиле.
И потому люди стараются в метро что-нибудь читать – чтобы хотя бы мысленно перенестись куда-то, чтобы заполнить пустоту дороги пусть виртуальным, но пребыванием где-то. Потому что в дороге – это «в нигде», мысль невыносимая. Кто-то скажет, что таково свойство любого метрополитена; возможно, но все же самые длинные перегоны и самые читающие пассажиры здесь, в России.
Проезд закрыт
Есть, правда, в отечественной литературе два показательных исключения. Два произведения, где как раз дорога составляет суть сюжета, где на нее нанизаны встречи, успехи и неудачи. «Мертвые души» Гоголя и «Двенадцать стульев» Ильфа и Петрова. Чичиков и Бендер тем и отличаются от персонажей тургеневских или горьковских романов, что активно и сознательно переживают саму дорогу, сам путь. И главный, если не единственный в русской литературе панегирик дороге – как раз в гоголевской поэме.
У Шукшина в рассказе «Забуксовал» герой задавался вопросом: кого везет птица-тройка? «Этого... Чичикова?» Неподходящий, подозрительный персонаж. Да, Чичиков и Бендер – люди особые, авантюристы, ведущие себя не так, как положено. Их «дорожное» сознание – такой же маркер «нетипичности», как затея с мертвыми душами и лаковые штиблеты с замшевым верхом апельсинного цвета.
И то: раз не сидится людям дома, то чего и ждать от них, как ни нарушения приличий? Доброму человеку полагается не шарахаться по белу свету, а пребывать дома: помещику – в имении, крестьянину – в деревне, чиновнику – в присутствии. Опять же: всё изменится, а мысль о том, что дом – добро, а дорога – зло останется аксиомой, нее требующей обсуждения. Вот в 1920 году о том же беспокоится Совнарком: «По имеющимся сведениям в некоторых губерниях наблюдается усиленное стремление крестьян к переселению... Сеятели и разносители смуты, толкающие крестьян к самовольному переселению... понесут тяжелую кару».
Та же мысль в сегодняшнем варианте: человеку в России надлежит находиться по месту прописки. Гражданин с немосковским штампом в паспорте в Москве – существо подозрительное и ущемленное в правах. Кто сомневается – может сам подискутировать на эту тему в отделении полиции или регистратуре столичной поликлиники.
Понятия «дом» и «дорога» разведены в нашем сознании, как правое и левое, как норма и ее нарушение. И сколько бы барды и прочие маргиналы не утверждали обратное, так на то они и маргиналы. В отечественной системе эмоциональных координат дорога маркирована отрицательно. Хорошо – дома, в дороге – плохо. Есть множество поверий и поговорок, наглядно противопоставляющих дорогу и дом. В дороге можно то, что запрещено дома: выворачивать наизнанку одежду, не блюсти пост. «Домашняя дума в дорогу не годится», – говорили старики. И едва ли не повсюду в славянских землях считалось, что на месте прежней дороги строить дом нельзя. Русской литературе нужен обычно какой-то особый, существенный, нравственно-оправданный повод, чтобы заговорить о дороге. Англичанин Стерн совершает свое сентиментально путешествие просто чтобы поглазеть на мир. Его современник Радищев едет из Петербурга в Москву – будто на Голгофу идет, уязвляя душу страданиями человеческими.
Дорога и страдания – понятия из одного ряда? В живописи тема дороги тоже куда как красноречива. Собственно, и начинается национальная пейзажная традиция с картины Федора Васильева «Оттепель» – это где размытая ручьем дорога, и путник с ребенком, замершие в нерешительности, и тоска, и бесприютность. Не дорога – бездорожье. Исаак Левитан выбирает для свой картины дорогу, известную, торную, но – Владимирку! Тракт, по которому в Сибирь отправляли каторжников. Что еще вспомним из русского реализма? Иванов С.В. «В дороге. Смерть переселенца», 1889 г.
Толстовский князь Андрей, надо полагать, и по служебным и по частным делам наездился немало, но в роман вошла одна поездка – то, что мимо старого дуба. И путь Венички Ерофеева из Москвы в Петушки – вовсе не путешествие по русской провинции на стыке Московской и Владимирской областей, но мистическое странствие души в алкогольных эмпиреях. Символом и образом духовного пути, средством от тревог дорога в русской культуре может быть, и в этой роли обычно и выступает. Просто дорогой, с переживаниями встреч, с фиксацией впечатлений, с глазением по сторонам – нет.
Ландшафт и путь
Все дороги ведут в Рим. Точнее – идут из Рима. Там и тогда дороги стали не тропками, а сооружениями, не местом, где мы собираемся проехать, а нормой общественной практики. Контраст цивилизованной и нецивилизованной территории тогда воспринимался ярче и обозначался четче. Обжитый мир – тот, где действуют законы, где есть хотя бы в идеале норма и порядок, где человек под защитой обычая, стен и местных богов.
Во внешнем мире он беззащитен – там демоны, звери, мгла и беззаконье. Но дорога со времен Аппия Клавдия – отвоеванный у дикой земли кусок территории, где законы – действуют. Для римской империи дорога – часть города, вынесенная за его пределы. Протуберанец цивилизации. Поэтому, а не только из военных нужд, римская дорога – не направление, а конструкция. И важна даже не столько материальная ее часть, все эти каменные блоки, песок, гравий, известь, сколько часть нематериальная.
Общие для империи принципы постройки. Корпус знаний. Представление о требуемом качестве. Круг умений и навыков. Строительные нормы: ширина дороги на прямом участке должна быть 8 футов (2,45 м), на поворотах — 16 футов (4,9 м), как предписывают Законы Двенадцати таблиц, принятые еще Республикой в V веке до нашей эры.
Почти тысячу лет насчитывала Аппиева дорога, когда ее увидел Прокопий Кесарийский. Был восхищен крепостью ее камней: «И несмотря на то, что в течение столь долгого времени по ней ежедневно проезжало много телег и проходило всякого рода животных, их порядок и согласованность не были нарушены, ни один из камней не был попорчен и не стал меньше, тем более не потерял ничего из своего блеска».
Дорога – стык природы и цивилизации. Но, как в тех картинках, где можно видеть или вазу или два профиля, в этой паре всегда одно – объект, другое – фон. Римляне согласились считать дорогу важнее пейзажа. Ландшафт подчинен воле инженера, и прямая линия дороги, начертанная рукой хозяина мира, подминает под себя холмы, реки и горы. Дорога – объект, природа – фон.
К востоку от «линии Хантингтона», она же нулевая изотерма января, все иначе. Здесь первенство остается за природой. Она командует, она рулит. И дорога не пытается оспорить приоритет, как бы говоря: «да я тут временно, не помешаю». Природа все время побеждает дорогу, о чем не дает забыть отечественная словесность. Позарастали стежки-дорожки. Размытый путь и вдоль – кривые тополя. Белым снегом замело все дороги на село. Ветер завыл, сделалась метель…
Смерть дорогу сыщет
В русской культуре дорога так и не стала частью цивилизации, частью города, вынесенной за его пределы. Она и сейчас, как и при князе Игоре, относится не к миру цивилизации, а к миру природы. Это не Мидгард, а Утгард – Дикое Поле, дикий мир, простор и воля. Поэтому дорога от норвежского городка Киркенес до российской границы уставлена указателями, знаками и табличками, а от границы до Мурманска – венками и крестами. Поэтому ежегодно на российских дорогах погибают свыше тридцати тысяч человек – все население небольшого городка вроде Вельска или Шатуры.
Дорога у нас – понятие скорее мистическое, чем реальное. «Ты верь в дороги» – призывает бард, и мы готовы согласится: в дорогу здесь можно только верить. Дом – жизнь, дорога – смерть. У дороги хоронили нищих, чужаков, бродяг, закапывали некрещеных младенцев. Мы говорим «последний путь», и в старых пословицах понятия дороги и смерти часто стоят рядом: «На тот свет отовсюду одна дорога», «Бойся Бога: смерть у порога».
И во все времена дорога – удел маргиналов: странников, калик перехожих, разбойников, бардов, что едут за туманами. Как будто что-то в нас заранее сопротивляется предположению о том, что дорога может быть доброй к человеку. Вот почему так подчеркнуто неудобны наши транспортные средства? В европейских поездах в купе часто есть умывальник и душ в туалете – но в семидневный маршрут Москва-Владивосток надо выходить, готовясь повторить подвиги средневековых отшельников. В русский трамвай или автобус всегда надо не входить, а влезать, преодолевая ступеньки. И поначалу вздрагиваешь в Европе, порываясь помочь женщине с коляской – но помощь ей не нужна, поскольку асфальт дороги и пол трамвая – на одной высоте.
Почему акции «Доступная Москва» показывающие, что Москва недоступна, остаются экзотикой, акциями, нарушениями порядка? Почему «Проезд запрещен», «Проход закрыт» и «Выхода нет»? Потому что дорога удобной быть не может. Потому что – по Веничке Ерофееву, знавшему кое-что об устройстве нашего мира, – «Все на свете должно происходить медленно и неправильно, чтобы не сумел загородиться человек, чтобы человек был грустен и растерян». В дороге – особенно. Более того – даже внутри города дорога сплошь и рядом сохраняет свой дикий, степной характер.
Посмотрите – только в наших городах улицы отделены от тротуаров полосами газонов, каких не встретишь в старых городах Европы. Давно уже сказано, что вреда от них больше, чем пользы, что почва, превратившись в грязь, стекает с них на проезжую часть и разносится колесами по всему городу, что невозможно защитить их от стихийных парковок, что для пешехода, желающего всего-навсего перейти на другую сторону улицы, газон оказывается бессмысленным и досадным препятствием…
И все же все новые районы снова застраиваются по этой схеме, где по сторонам проезжей части уныло лежат никому не нужные, по полгода вытоптанные, по полгода засыпанные снегом прямоугольные полосы пустырей. Газоны вырезают дорогу из плоти города, намекают: здесь – место, где не вполне действуют законы. И статистика ДТП подтверждает: не вполне.
Так римлянин-легионер, выйдя за стены города, из гражданина-горожанина, защищаемого законом и закону подчиненного, превращался на время войны в убийцу, насильника и негодяя. Для разграничения двух миров, как известно, и были построены триумфальные арки – проход под ними давал символическое очищение от грязи и крови внешнего мира перед возвращением в мир порядка и цивилизации. По одну сторону – город и дом, по другую – темный лес, дикие звери и злые варвары.
Наши полувытоптанные газоны ничем не похожи на арки Тита и Константина – кроме выполняемой функции границы между двумя мирами. Здесь – двор и дом, там – чисто поле, не знающее системы координат, ни пространственной, ни юридической. Противоречие заложено в самой сердцевине национального сознания, там, где разделение на «да» и «нет», на плохое и хорошее происходит без умозаключений и доказательств, где не думаем, а «нутром чуем». На уровне рассудка все согласны, что хорошая дорога – это дорога умно проложенная, толково спланированная, тщательно построенная и, как результат, удобная и безопасная. Как Via Appia или Katy Freeway.
Но где-то в темной глубине сознания, рядом с детскими страхами и прабабушкиными суевериями, по соседству с неконтролируемыми эмоциями и душевными трепыханиями сидит другой архетип, древний, невербализируемый и неоспариваемый. И говорит он, что дорога – это вольная воля, и хороша она не безопасностью, а безнадзорностью. «Хорошая дорога» на западный манер – второе имя свободы: возможность свободно действовать, пока твоя свобода не мешает свободе другого. «Русская дорога» – синоним не свободы, но воли: воли действовать как хочется и покуда хочется, не оглядываясь ни на ближнего, ни на дальнего, ни на закон, ни на мораль, ни на светофор, ни на ПДД.
«Дорога цивилизованной быть не может» – сидит, сидит пока эта аксиома, там, в глухой к доводам разума глубине подсознания. Дорога – это где Соловьи-разбойники, ветер, метель, резкий поворот и косогор, где из кустов стреляют по колесам, где ночные волки и «Ночные волки». Короче (позволит ли редактор процитировать?), пересеченная распиздяйством местность.
Пушкин предрекал, что когда-нибудь все же дороги «у нас изменятся безмерно», но – «лет чрез пятьсот». Прошло пока меньше, чем двести. Дождемся?
В статье процитированы стихи и высказывания Ю. Визбора, Ф. Тютчева, Н. Костомарова, Т. Щепанской, Л. Ошанина, В. Путина, Ильфа и Петрова, Прокопия Кесарийского, Н. Рубцова, А. Пушкина, Ю. Кукина, В. Ерофеева, Г. Никитинского, В. Высоцкого, Б. Гребенщикова, а также русские народные песни и поговорки.
Эх, дороги... // GEO, 2013, март
http://www.geo.ru/archive/geo-180Tags: Публикации
Ответы Mail.Ru: Образ дороги в поэме Гоголя "Мертвые ...
Чичиков столкнулся со многими ужасающими явлениями. ... Что будет с Русью? Куда ведет дорога, по которой она мчится так, что ее уже не остановить: ...
Тема дороги, пути в поэмах "Мертвые души" Н. В. Гоголя ...
Дорога и путь Чичикова не завершаются изгнанием из города. У героя ... заставляя нас задуматься: куда ведет нас дорога жизни, что ждет нас впереди?
